«Иванов» Антона Чехова в сценической редакции московского Театра наций гостил в рижском театре «Дайлес» 3 октября. Фестиваль «Золотая маска в Латвии» привез спектакль, поставленный Тимофеем Кулябиным так, чтобы в него вместились еще и ассоциации с Вампиловым — не только с «Утиной охотой», но и с «Прошлым летом в Чулимске», где тоже мается лишний человек. А дальше по алфавиту: по ходу действия вспоминаются то арбузовская «Таня», то володинские «Пять вечеров»... Все, что вышло из чеховской драматургии, как из гоголевской шинели. А значит — из «Иванова».
«Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела… никого не обвинил, никого не оправдал», — признавался Антон Чехов, но после первого же показа отредактировал «Иванова», превратив комедию в драму: его «обыкновеннейший человек, совсем не герой», был принят слишком неоднозначно и «успех оказался пестрым». Впрочем, второй вариант пьесы критика приняла столь же разноречиво.
Тимофей Кулябин в чем-то восстановил ситуацию — осовременил пьесу, чем обеспечил полярность реакций «принимающей стороны». Вернул на сцену комедийную составляющую. И, поиграв с первой-второй редакциями текста, счел, что герою все же лучше не стреляться на манер дяди Вани и Кости Треплева, а умереть от сердечного приступа, как это делается в наши дни.
Актуализация сделала пьесу более жизнеутверждающей и, вопреки поверхностному взгляду, не удалила нас от Чехова — приблизила к нему. И дело не только в великодушно возвращенных «актерских коленцах». Но и в мысли, которая просто не может не прийти: люди совестливые не канули в Лету — они живут рядом. И каждый, спасибо Театру наций, вспомнил, какую фамилию носит его знакомый Иванов.
Разобраться в себе — навязчивая идея героя.
И перепады настроения в ответ на внешние раздражители лишь демонстрируют, что он думал по собственному поводу в определенный момент: «в чем моя вина — не понимаю», «как глубоко ненавижу я свой голос», «день и ночь болит моя совесть», «я становлюсь груб, зол и не похож на себя», «я не чувствую ни любви, ни жалости»...
«Для меня абсолютно ясно, кто такой Иванов: это Чехов. И он страшным, жестоким, хирургическим способом препарирует самого себя. Причем глядя со стороны с большой долей цинизма и сарказма, поэтому Иванов — крайне неприятный человек. Неприятный для всех, но в первую очередь для самого себя», — считает Евгений Миронов. И ставит перед собой задачу, казалось бы, мало сопоставимую с его актерской органикой. Стал ли его Иванов крайне неприятным человеком? Вряд ли. А вот смертника зритель действительно видит с первых минут. Считает сцены, в каждой из которых герою впору застрелиться: первая, вторая... И так все четыре действия.
Иванова любят женщины — жена Сарра и невеста Саша, по сути, воплотившие в себе его прошлое и будущее. А он застрял в настоящем — не может выбрать, а значит, и выбраться. Сарру играет Чулпан Хаматова — говорит голосом нежным, тихим, плачет, но Шабельский думает, что смеется.
Она именно такая — «умная, честная, почти святая», вся между улыбкой и слезами, жизнью и смертью, любовью и местью, которую позволяет себе лишь в самом конце.
Любовь Саши другая — живая, растущая, и ей как нельзя лучше подошла мощь актерского нутра Елизаветы Боярской.
Действие начинается в типовой квартире, что позволяет героям не подслушивать, не прислушиваться — просто слышать и видеть всех, с кем приходится делить квадратные метры. Об этом в пьесе тоже есть: «Всегда ты, дядя, перед глазами вертишься, не даешь поговорить наедине!». В общей квартире ничего ни от кого не скроешь. И тем трагичнее открытие: люди не понимают друг друга, даже когда один человек знает о другом все.
Главная задача Иванова — постичь природу своей тоски, чтобы от нее избавиться.
Это становится навязчивым состоянием, и все остальное — болезнь жены, отсутствие денег — предполагает действия, которые отвлекут от главного. А все только и делают, что мешают, раздражают, толкуют его поступки вкривь и вкось. «Запритесь себе в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело... Это теплее, честнее и здоровее», — советует он Львову. Знает, в чем спасение, но воспользоваться этим знанием не может. Какая может быть личная раковина в квартире, где толчется несколько человек! «Деваться положительно некуда... Положительно...». Еще более некуда, чем в чеховские времена.
Вопрос о том, стоит ли перемещать классику в декорации сегодняшнего дня, стоит настолько давно, что перестал быть острым. Все, кто понял, что такие спектакли посещать вредно для здоровья, на них попросту не ходят. Те же, кто пришел, либо готовы к адекватному восприятию, либо поленились заглянуть на сайт театра, полистать фотогалерею, а теперь сидят и винят сами себя.
Тексту любой пьесы нужен воздух, и в кулябинском «Иванове» он свежий, современный. Кабинет Иванова с серпами и нагайками по стенам превращается в офис с бумагами в тоскливых папках. Зал в доме Лебедевых — в загородную дачу, а старинная мебель, люстра да канделябры — в нынешние символы благополучия, камин да веник на стене: значит, есть у хозяев своя банька!
Сарра печет шарлотку в духовке. Сарра несет ее в гости. Это наша жизнь. В наше время умирают от рака, и Сарра не кашляет — ходит по дому в шапочке, под которой есть что скрывать. Настанет нужный момент, и мы узнаем, что под шапочкой скрывается голый череп. Как после химиотерапии.
В чеховскую эпоху люди пели про чижика-пыжика — нам понятнее про миллион алых роз... И про огни на улицах Саратова. Мы улыбаемся. Это наш общий поклон Евгению Миронову, выдающемуся актеру и руководителю театра, охотно идущего на эксперименты.